Ирония - это...

ИРОНИЯ (греч eironeia - притворство) - металогическая фигура скрытого смысла текста, построенная на основании расхождения смысла как объективно наличного и смысла как замысла Выступает в качестве скрытой насмешки, чем отличается от сатиры и пародии с их эксплицитно идентифицированным статусом Фигура И является семантически амбивалентной: с одной стороны, она есть высмеивание и в этом отношении профанация некой реальности, основанная на сомнении в ее истинности или даже предполагающей неистинность этой реальности, с другой же - И есть как бы проба этой реальности на прочность, оставляющая надежду на ее возможность или - при уверенности в обратном - основанная на сожалении об отсутствии таковой ("горькая И") Но в любом случае она предполагает ме-тауровень осмысления ситуации задействованным в ней субъектом И Первым культурным прецендентом И являются трикстерные мифы как элемент мифов о культурном герое Если последний выступает средоточием сакральных сил созидания (участие в мироустройстве, победа над хтонически-ми чудовищами, добывание для людей цивилизационных благ), то трикстер (как правило, брат - как Эпиметей у Прометея - или, чаще, брат-близнец), будучи фактически изоморфным культурному герою по своему креативному потенциалу, мыслится как отрицательная персонификация (например, создает смерть и тп) В близнечном соотношении сакрального культурного героя и трикстера находит свое проявление рефлексивность И как ее атрибутивная характеристика; характерная для И конгруэнтность серьезности и насмешки проявляется в мифе как одновременно сакральная и профанная природа трикстера, который может быть и бывает одновременно и демоничным, и комичным, проявляя себя то как воплощение мирового зла, то как озорник с плутовскими наклонностями В ставшем виде И конституируется в античной культуре в качестве сознательного риторического приема, заключающегося в том, чтобы "говорить нечто, делая вид, что не говоришь этого, те называть вещи противоположными именами" (псевдоаристотелевская "Риторика к Александру"), что задает в исторической перспективе традицию И как жанра (Лукиан, Эразм Роттердамский, Дж Свифт и др) Собственно философское понимание И практически культивируется Сократом в его парадоксальной фигуре имитации незнания ради достижения знания, рефлексивно осмысливается Платоном, выступая как методологический прием познания истины посредством движения сквозь выявляемую противоречивость понятий и фундируя собой традицию понятийной диалектики вплоть до 19 в Параллельно этой традиции в культуре оформляется понимание И как универсального принципа мышления и творчества (немецкий романтизм и, прежде всего, Шлегель, А Мюллер, К-В-Ф Зольгер) "Романтическая И" как последовательное снятие в творчестве ограничений и имманентных границ духа выступает вместе с тем и выражением сути бытия Именно И позволяет человеку обрести утраченную универсальность и вернуть ее бытию посредством снятия условных типовых разграничений критического и поэтического, античного и современного и тп: "в И все должно быть шуткой и все должно быть всерьез, все простодушно откровенным и все глубоко притворным" (Шлегель) Этой позиции исторически противостоит ортодоксальная (по отношению к "сократической И") позиция Гегеля, выступившего с резкой критикой романтизма как центрирующего И сугубо в сфере искусства - вне аппликации отношения И на онтологию, ибо, по оценке Гегеля, "романтическая И" оборачивается "концентрацией "Я" в себе, для которой распались все узы и которая может жить лишь в блаженном наслаждении собой" В неоромантическом символизме И выступает приемом деструкции иллюзии совпадения объекта с идеалом Аналогично, Кьеркегор в своей докторской диссертации "О понятии И" определяет сущность сократической И как отрицание наличного порядка вещей на основании его несоответствия идеям Экстраполяция такого понимания И на самооценку искусства фундирует позицию Ортеги-и-Гассета, объясняющего тот факт, что искусство в условиях 20 в "продолжает быть искусством", его самоиронией, в рамках которой "самоотрицание чудотворным образом приносит сохранение и триумф" В снятом виде эта парадигма лежит в основании кубистского отрицания объекта как визуально данного - в пользу самой идеи этого объекта как идеального (в оценочном смысле) Центральный статус феномен И обретает в философии постмодерна, фундированного идеей невозможности ни перво-зданности в онтологическом, ни оригинальности в творческом смыслах: все уже было и в плане имевшей место событийности (ничто не ново под луной), и в плане рефлексивно-спекулятивном ("Песни спеты, перепеты - // Сердце бедное молчи: //Все отысканы ответы, //Все подделаны ключи" у Вл Полякова) и даже в плане программно-методологическом (модернизм испробовал все известные и смоделировал все мыслимые художественные стратегии) Итак, все было, обо всем сказано и даже более того - сказано всеми возможными способами Б О'Догерти даже характеризует постмодерн немецкой идиомой Katzenjammer: "кошачья жалоба" как утренний синдром похмелья Однако, позитивный потенциал постмодерна как раз и заключается в конструировании им способа бытия в условиях культурно-символической вторичности означивания: "ответ постмодернизма модернизму состоит в признании прошлого: раз его нельзя разрушить, ведь тогда мы доходим до полного молчания, его нужно пересмотреть - иронично, без наивности" (Эко) Глубокая серьезность модернизма, сделавшего своим знаменем требование "надо называть вещи своими именами" (Л Арагон) сменяется в постмодерне ренессансом античного лозунга И - "называть вещи противоположными именами" (псевдоаристотелевская "Риторика к Александру") Эко сравнивает культурную ситуацию постмодерна с ситуацией объяснения в любви утонченного интеллектуала просвещенной даме: "он знает, что не может сказать: "Я безумно тебя люблю", потому что он знает, что она знает (и она знает, что он знает), что это уже написал Лиала И все же выход есть Он может сказать: "Как сказал бы Лиала, я безумно тебя люблю" Вот так, обойдя ложную невинность и четко сказав, что невинного разговора уже больше не получится, он в то же время сказал даме все, что хотел, что любит ее и что любит во времена утраченной невинности Если дама поддержит игру, она поймет это как признание в любви Оба принимают вызов прошлого, уже кем-то сказанного, чего уже нельзя уничтожить Оба будут сознательно и с удовольствием играть в иронию Но оба смогут еще раз поговорить о любви" (Эко) Символом постмодернистской И (как и культурной парадигмы постмодерна в целом) являются кавычки, задающие многослойную глубину прочтения текста, реально существующего как феномен интертекстуальности ("нет текста, кроме интертекста" по Ш Гривелю): ставятся кавычки реально или подразумеваются автором, узнает или не узнает читатель цитируемый источник, насколько поймет он И автора и как выстроит свое ироничное отношение к тексту, - все это задает в постмодерне безграничную свободу языковых игр в поле культурных смыслов (см ЯЗЫКОВЫЕ ИГРЫ) - Место оригинального произведения занимает конструкция - коллаж как способ текстовой организации: "текст может быть собой только в своих несходствах", и пространство текста "сплошь соткано из цитат, отсылок, отзвуков; все это языки культуры, старые и новые, которые проходят сквозь текст и создают мощную стереофонию" (Барт) Способом бытия стереофонической интертекстуальности текста выступает в постмодерне специальная жанровая форма - пастиш (итал pasticcio - стилизованная опера-попурри) как принципиально эклектическая организация значимых фрагментов, образующая принципиально аструктурное (см РИЗОМА) и незначимое, но открытое для "означивания" (Кристева) целое Важнейшим элементом построения пастиш является И, проявляющаяся в многоуровневости глубины символического кодирования текста: "метарассказ" у Ф Джеймисо-на, "двойное кодирование" у Ч Дженкса, "И, метаречевая игра, пересказ в квадрате" - Эко (см НАРРАТИВ, АВТОКОММУНИКАЦИЯ) Однако подлинная глубина постмодернистской И открывается на уровне ее самоиронии: пародист "пародирует сам себя в акте пародии" (И Хассан) Фактически эквивалентный И смысл имеет в этом плане процедура трансгрессии как "выхода за пределы", игры знаками социальности вне социальности у Бланшо Вместе с тем, тотальность И (как тотальность семиотизма) позволяет культуре постмодерна - пусть эфемерным пунктиром - наметить вектор неироничного и внезнакового выхода к себе самому и к объекту как таковому, ибо сквозь "смерть субъекта" (Барт) и "украденный объект" (Ван ден Хевель), растворяющие субъекта в ироничных ликах масок и феерически рассыпающие объект на веер культурно-интерпретационных матриц восприятия (см ИНТЕРПРЕТАЦИЯ), - как Феникс сквозь собственный пепел, прокладывает себе дорогу подлинная подлинность и одного, и другого (Собственно, уже в рамках романтизма И была понята как "форма указания на бесконечность": только тот, по Шлегелю, может быть ироничен, в ком "возросло и созрело мироздание") Идея "изнашивания маски" (Ф Джеймисон) может быть отнесена и к самой стилистике пастиш, конституируя самотождественность субъекта не как тождественность определенной маске, равную, в сущности, спрятанности за ней, а как стоящую за множеством масок самость, интегрирующую это множество воедино и открывающуюся в нем как отличном от других Аналогично, идея Эко о возможности сквозь арабеск культурных значений, утративших в своем плюрализме изначальную сакральность несомненной единственности и претензии на репрезентацию сущности, увидеть объект как таковой - "ню" сквозь ворох костюмных идентификаций Условием возможности такой перспективы является свобода как свобода интерпретации и наррации (см НАРРАТИВ) Однако, именно И является основой свободы как отказа от диктата "метанарраций" (Лиотар) В либеральном иро-низме Рорти, восходящем к тем же истокам, что и критическая традиция Франкфуртской школы, И понимается в широком социокультурном контексте, выступая программой "переописания либерализма как надежды", что культура в целом может быть "поэтизирована" больше, чем в просвещенческой надежде, что она может быть "рационализирована" или "сциентизирована" Игра, являясь механизмом осуществления И, выступает как та форма отношения к миру, которая позволяет, по Рорти, избежать абсолютизации одной из версий возможного опыта и задает реальное пространство свободы Подлинным "иронистом" выступает для Рорти тот, кто осознает относительность своего языка и своего дискурса и потому открыт для коммуникации в другом языке и взаимодействии с другим дискурсом, что только и дает социуму надежду на преодоление жестокости и прорыва к подлинной свободе